Ловчий

Сентябрь 2008 / И. Бунин / Слово

Иван Алексеевич Бунин (1870-1953 гг.) – первый русский Нобелевский Лауреат в области литературы, в юности был прекрасным псовым и ружейным охотником и знатоком родной природы, о которой оставил десятки великолепных повестей и рассказов.

В людской избе, на большой печи, в сумраке, зиму и лето лежал Леонтий, длинный и невероятно худой, заросший седой щетиной бороды, бывший бабушкин повар. В летние дни в людской часто бывало пусто, один Леонтий лежал на печи. На столе были прикрыты рядном чёрные хлебы. Я приходил, садился на лавку, отламывал корку, солил и ел. А Леонтий лежал и говорил:
- Да, барчук, не всегда я так лежал, мусором голову пересыпал. Не всегда и поваром был. Я у вашего дедушки по бабушке, у Петра Алексеича Чамадурова, ловчим был, стаей правил.
- Стаей собак?
- Так точно. Не телят же! Был сперва простым доезжачим, борзых, значит, вёл, а вследствие времени ловчим стал. А ведь это вам не книжку прочесть, тут даже простого русака оследить, и то надо ум иметь. Вот хоть взять охотничий подклик – тут не одно хайло нужно! Тут кураж нужен. А я, бывало, как наддам: «О, гой!» – так весь лес дрогнет! Опричь того, был дедушка ваш охотник смертный, завзятый, – ему угодить не всякий мог. Охоту держали мы истинно знаменитую. Так собаку любить, как дедушка любили, никто во вселенной не мог. Они всякую охоту обожали, – и ла шас о леврье и о шьен куран, – иной раз интересовались даже и мокрой, а весной по брызгам…
- Какой мокрой?
- А всякой, значит, болотной. И каких только собак у нас не было! Были понтеры, были сеттеры, были лягавые, а борзым и гончим и счёт потеряешь – их за усадьбой целый стан у нас стоял. Ну и я гончих и борзых любил – может, не меньше дедушки. Из того и холостой навек остался, не увлекался самыми первыми красавицами. Да и некогда было, круглый год только стая на уме. Все эти понтеры, сеттеры, лягавые мне были нипочём. Бывало, спросит дедушка: «Ну как, Леонтий, на твой взгляд, моя новая лягавая?» Хороша, скажешь, сударь. Стоит мертво, подает отлично. Они опять изволят ко мне приставать: «Нет, ты скажи мне, пожалуй, хорошенько, что ты точно думаешь?» Да что ж, говорю, могу я точно думать? Не возьмите во гнев: не могу я ни понтера, ни сеттера, ни лягавую любить, из какого гнезда они ни будь.
- Как из гнезда?
- А это всегда так, сударь, говорилось: из дурного гнезда собака, из хорошего гнезда собака… из какой фамилии, значит.
- А как ещё говорилось?
- А мало ли как. Теперь так уж не могут говорить.
- Ну скажи что-нибудь.
- Да что ж не к делу говорить? Это подобно тому, как песню петь некстати. Вот была, к примеру сказать, самая главная песня у нас – лучше этой песни, на мой сгад, на свете нет, а петь её надо было тоже ко времени. Это была самая наша задушевная: «Выпьем, други, на крови!» Эту песню, сударь, пели на добыче:
Выпьем, други, на крови!
И вот уж истинно картина была: лежит па поляне «взятый зверь», кровяной, гордый, уж с плёнкой на глазах, с закушенным языком, а округ него целой ассамблеей охотники – вдаришь в рог, и грянут все хором: «Выпьем, други, на крови!» И вот какое дивное дело бывало почесть всегда: как нарочно о ту пору солнце выглядывало! То всё дождь сеет, а туг как раз стихнет, разойдётся мгла, засинеет в небе и солнце глянет; весь мокрый лес озарит, согреет, сделает такой апофеоз – вовек не забудешь! А дедушка стоят во всём своём охотницком наряде замечательнее всех, с чаркой в руке, а возле них – их самый главный фаворит Победим…
- Это его гончий кобель?
- Так точно-с.
- Так ведь ты как-то говорил, что Победим уж старый был?
- Что ж, что старый! Прямо герой был даже и в ту пору! Он раз в одно поле…
- Это значит сразу?
- Никак нет. За один день, лучше сказать, за одно полевание. Он за этот день взял целых пятерых лобанов! Был из себя приземистый, брудастый, иначе сказать, усатый, и мастью муругий, – вроде как чёрный, только с красниной, – лапы стойкие в локотках с кривизной немножко, а уж про грудь и говорить нечего: Еруслан! И весь в цапинах и хватках – волки не раз пятнали. Мы его на Бушуя у князя выменяли, молодым ещё, он тогда ещё не опсовел как следует, а уж видно было, что из него будет. А Бушуй хоть и знаменит был, да уж стал на балалайке поигрывать…
- Как это на балалайке?
- Паршиветь с годами стал. Сядет – и ну лапой бить по бокам, по ушам!
- А что значит не опсовел?
- А это всегда так говорится про молодого кобеля, – значит, ещё не стал настоящим псом. Да и про суку тоже: молода, мол, ещё не опсовела. Это как про зверя. Говорят про волка: прибылой, значит, молодой, а если старый, то это в просторечии лобан, матёрый.
- Ну, хорошо, а как же это Победим в одно поле пять лобанов взял?
- А так и взял. Очень лют был. И характера самодурного, угрюмого. Пока не разровнялась охота, идёт будто скучный, равнодушный. Он от свор, от стаи всегда одиночкой ходил, беспременно возле дедушки, и всё будто что-й-то думает, хмурится, никуда не спешит. Да и дома такой же! Бывало, кричишь на-корму: «Атрыш!» – чтобы, значит, не кидались собаки не вовремя к корму, а он и не слушает – стоит отвернувшись, сам, мол, знаю время. Кричишь наконец того: «Надбруц!» – значит, разрешаешь на корыто с запаркой кинуться – он опять не спешит, подходит будто нехотя, и уж тут не стой другая собака возле него близко – так рыкнет да оскалится, что дай бог ноги унести! Вот я и говорю: всё, бывало, сам по себе ходил, возле дедушки. И умён до того, что только не говорит: будто и не смотрит, а всякий дедушкин взгляд видит, знает и от его стремени, пока работы нету, ни на шаг. А уж это, по охотницким замечаниям, много значит. Так и говорится: умница собака, от стремени без дела ни на пядь.
- А ещё у вас знаменитые кобели были?
- Борзые то есть? Был Будило, Карай, Вопило, Пылай… Были сучки отменные, чистопсовые, всё больше красно-пегие: Вьюга была, Стрелка, Заира… Эта Заира воейковскую Ласку с ушей обрывала!
- Перегоняла?
- Так точно.
- А у ней щипец хорош был?
- Не кстати, сударь, говорите. Слыхали звон, да не знаете, где он. Щипец, а попросту говоря, пасть, это только у зверя бывает. Это как всякий хвост поленом называется, а лисий – трубой. Хвост не охотницкое слово.
- А лисий след – нарыск?
- Не нарыск, а нарыск, – тут надо на «на» упирать. Она рыскает, вот и выходит нарыск.
- А где её ждут? На лазу?
И опять ни к чему вы говорите. Тут опять на «зу» надо упирать – на лазу! – а главное, это не лисицу, а волка ждут на лазу, там, значит, где он вылезает, да и то не всегда – мало ли где его ждут! И что ж это вы все меня сбиваете, слова не даёте сказать? Вот я уж и забыл, о чём была речь.
- Ты про Победима хотел рассказать.
- Ну да, вы всё сбиваете. Вот я и говорю – приказали раз дедушка большой охоте быть. Раз говорят мне: «Знаешь, Леонтий, я даже ночь вчерась не спал, упражнен будучи с самой ужины воображением насчёт наших охот. Разбился в идеях, куда ж нам на полеванье итить? Надоели мне наши скаредные места. Конечно, легче в безделицах упражняться, нежели в делах изрядных, одначе это не мой вкус. Будем брать поле в Верховьи». Уж очень, говорю, непролазные места, сударь. Тем лутче, говорят, молчи и слушай моё готовое. Потом, после ужины…
- После ужина?
- Это теперь так выражаются, а мы говорили по-своему, по-старому. Ну, так вот, дали после ужины повторительный приказ камердинеру, чтобы как можно скоряй кофий им нарани подали. Опочивать изволили рано, по разговорам со мной вскорости к себе ретировались, поутру же были изрядно строги, все вполслова приказывали. Чем свет опять меня зовут. Леонтий, говорят, повторяю тебе – мы нынешний год срамимся до девятой пуговицы, большой охотой всё манкируем, с поля иной раз уходим, не видав ни шерстинки. Я отвечаю, что, мол, не наша в том вина, время всё стояло тёплое, всякая зверь хоронилась, не в рыску была…
- На «ку» надо упирать?
- Так точно. Значит, не рыскала. Ездили, говорю, раза два по белотропу…
- Это по первой пороше?
- Ах, сударь, замучили вы меня! Ну, конечно, так. Ездили, говорю, по белотропу, а он под копытом таял – разве это охота? Всё перемочки, изгарь, сырая прохолодь… Вот теперь другое дело, и зверь уж вылез как следует…
- Откуда вылез?
- Из лесу. Это когда он позднюю осень почует и в лесу больше не хоронится, а в поле выходит. Опять же, говорю, и Победим хворал, а мы все на Катая надеялись, с ним роль хотели разыграть. (Дедушка тогда только что выменяли у Рудина на Резвую этого Катая и увлекались, понятно.) Катая, говорю, нельзя покорить, собака ладная и с ногами, работает правильно, да разве Победиму чета?
- А какой Катай был? Чёрно-пегий, красно-пегий или полово-пегий? Брудастый?
- Ишь как вы навострились, сударь! А спроси вас, какой такой полово-пегий, ан и не знаете.
- Нет, знаю. Белый в жёлтых пятнах.
- Правильно-с. А брудастый?
- Ты это уже говорил. Усатый.
- Опять верно. А подуздый?
- А это когда нижняя челюсть маленькая.
- В аккурат верно. А Катай был чёрно-пегий и брудастый. Ну, хорошо, только опять мы с вами с дороги сбились, надо вам досказать про Победима. Вышли в тот день дедушка на крыльцо раным-рано, огляделись – ну, говорят, с богом на-конь! Двинулись мы всем нашим многолюдством, прошли по венцу нашей горы, выровнялись на простор, поднялись дедушка на своём буланом на темя и приказали зачинаться полю…
- На какое темя?
- Ах, царица небесная! Ну как это сказать? На возвышенное место, попросту говоря… Шли сперва по мелочам, по мелкому, значит, кустарнику, потом свалились в луга к лесу, перешиб я луга рысью и стал подвывать. Только отголосу не слышу никакого, – верно, думаю, они на добыче. Выскочила, было, лисица, да скатилась в овраги и сразу понорилась, ушла в своё нырище, не стали мы на неё и время терять. Потом подозрил я русака, хлопнул арапельником – заложились за ним Стрелка с Заирой по грани, сладились…
- По грани? Это по рубежу, значит?
- По меже, по рубежу… Спеют, спеют…
- Настигают?
- Понятное дело. Спеют за ним почесть ухо в ухо, только стал он вдруг отростать от них…
- Как это отростать?
- Уходить, сударь, уходить. Да Заира не глупей его была – наддала маленько, сбила его с грани и покатилась вместе с ним, а тут стая и накрыла их. Дедушка кричит: «Прими!» – а я уж давно принял…
- Заколол?
- Конечно, заколол, да кто ж так-то говорит? Приказная строка какая-нибудь! Да не в том дело, сударь, я всё это к тому, что, окромя этих пустяков, ничего мы в тот первый день не сделали до самого вечера. Ввечеру встретили охоту Рудина, сбили обе стаи в одну и пошли к нему на наслег, подвалили к усадьбе…
- На ночлег?
- На наслег, сударь, на наслег. А у Рудина…
Но мне, как это часто бывает с детьми, вдруг становилось скучно, хотелось в сад, на пруд. Я начинал вертеться, уже плохо слушал, что было у Рудина, и, наконец, под каким-нибудь предлогом ускользал из избы, пообещав Леонтию прийти дослушать его завтра. И Леонтий опять оставался один в сумраке на печи, в пустой избе, со своими думами о временах дедушки.

1946 г. Париж